«Задача – срастить времена». К 85-летию Вадима Кожинова

85 лет назад, 5 июля 1930 года, в Москве родился Вадим Валерианович Кожинов – один из наиболее выдающихся русских мыслителей XX века, литературовед и историк. Он мог бы ещё быть рядом с нами, но увы: меньше месяца прожил он в новом тысячелетии и умер 25 января 2001 года («Ровно семьдесят – возраст смертный…»). Ещё в 1958 году защитив диссертацию, он формально так и остался «кандидатом филологических наук», сотрудником Института мировой литературы, но уже в 60-е годы стал одной из центральных фигур в культурной жизни России и сохраняет этот статус до сих пор, через полтора десятилетия после ухода из жизни.



В 60-70-е годы, выступая как литературный критик, Кожинов собрал вокруг себя плеяду молодых поэтов, среди которых были Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Юрий Кузнецов. Их он «открыл» для общества, и сейчас их имена – среди классиков русской поэзии. Именно Кожинов был автором первой книги о Рубцове, вышедшей в 1976 году. Он был тесно связан с кругом писателей-«деревенщиков», с Валентином Распутиным и Василием Беловым. В те же 60-е годы он заново «открыл» забытого философа и литературоведа старшего поколения М.М. Бахтина (1895-1975), организовал издание его книг о Достоевском и Рабле, которые получили мировое признание.

Но уже тогда он заинтересованно изучал наследие русских мыслителей прошлых эпох. Ещё в конце 60-х, выступая в дискуссии о славянофильстве, Кожинов подчёркивал ценность этого идейного направления, которое тогда отождествляли с чем-то «реакционным» и уж тем более враждебным социализму. Он показал, что представление о самобытности пути России было характерно и для многих декабристов, и для русских революционеров-народников, Герцена, Бакунина и их последователей. «Одни из “самобытников”, – писал он, – аристократичны, другие – всецело демократичны; одни исходят из необходимости национальной революции, другие – в принципе против всяких революций; одни религиозны, другие – атеисты; одни выдвигают на первый план национальную государственность, другие вообще отрицают значение политического строя (вплоть до анархических идей)» и т.д. (впрочем, это же относится и к западникам: среди них были не только оппозиционеры, но и такие «либеральные консерваторы», как Б.Н. Чичерин).

И в конечном итоге именно за «самобытниками» оказалась правда истории. «Или А. Янов полагает, – интересуется Кожинов у своего оппонента из «либерального» лагеря (а его представители тогда маскировались под «ортодоксальных марксистов»), – что революции 1905-го и тем более 1917-го преобразовали Россию по образу и подобию Западной Европы?»

Обращался он и к философии «Общего дела» Н.Ф. Фёдорова. По воспоминаниям ученика и друга Кожинова Владислава Попова, «в 1969 году он читал главы своего философского романа “Прения о животе и смерти”», в котором опирался именно на фёдоровскую систему взглядов. К сожалению, роман остался неопубликованным. В письмах к Попову Кожинов говорил о Фёдорове как «поразительном мыслителе», особенно интересном для сегодняшнего дня.

Кожинову принадлежит несомненная заслуга и в открытии для общества крупных мыслителей нашего времени – Сергея Кара-Мурзы, Александра Казинцева, Андрея Паршева. Он «пробивал» статьи Кара-Мурзы в газете «Правда», был одним из первых, кто откликнулся в печати на книгу Паршева «Почему Россия не Америка». И, кстати, сам в свою очередь многие идеи заимствовал у этих авторов. Так, говоря об особенностях России, он неоднократно ссылается на её климатические условия и подчёркивает уникальность нашего хозяйствования в столь высоких широтах.

***
Постепенно всё большее место в творчестве Кожинова стали занимать не литературные, а собственно исторические проблемы. В 90-е годы получил известность его цикл книг о русской истории – «История Руси и русского слова», «Россия век XX. Загадочные страницы истории» (в двух частях – 1901-1939 и 1939-1964). Его основной заслугой на историческом поприще является разоблачение многочисленных антирусских пропагандистских мифов.

Так, например, он обращается к фигуре Ивана Грозного и с цифрами в руках демонстрирует, что образ «патологического злодея» имеет мало общего с реальностью: жестокости, типичные для того времени, на Руси, конечно, были, но им было далеко до того, что одновременно разворачивалось в Европе (а это эпоха разгула инквизиции, Варфоломеевской ночи, подавления испанцами Нидерландской революции и т.д.). Масштабы жертв в России и странах Запада отличаются фактически на два порядка (в 100 раз). Тем не менее, до сих пор нам внушают представления о «варварской России» и «цивилизованной Европе».

Интересно обращение Кожинова к идеям евразийства. Во многих работах он выступает как единомышленник Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, Л.Н. Гумилёва (хотя к некоторым идеям последнего он относился критически, видя в его концепции пассионарности «яркий, но, скорее, эстетический, или художественный, нежели научный смысл»).

Первая статья Кожинова в «евразийском» духе – «И назовёт меня всяк сущий в ней язык» – была опубликована ещё в 1980 г. и вызвала нападки идеологов как либерального, так и части патриотического направления. И это понятно: «евразийство» всегда вызывает ассоциации с «панмонголизмом», с «растворением России в туранской стихии» и т.п. И в этом в значительной мере повинны сами «евразийцы» (даже название движения нельзя признать удачным: оно ведёт к путанице; впрочем, за неимением лучшего будем употреблять его).

Есть противоречия и во взглядах Кожинова на эту проблему: так, он неоднократно называет русских «единственным евразийским народом», который склонен к взаимодействию и с европейскими, и с азиатскими народами. Но, говоря об истории евразийского субконтинента, он называет «империи» гуннов, аваров, хазар и, наконец, монголов, которую исторически и сменило на этом пространстве Российское государство. Кроме того, в ряде мест он называет «евразийской» и Византийскую империю, преемницей которой в некоторых отношениях также стала Россия.

Всё это говорит о сложности проблемы евразийства в целом. И для её правильного решения надо немного разобраться с терминологией. С одной стороны, в обыденном понимании Евразия – это весь материк, включающий такие части света, как «Европа» и «Азия». С другой – этим термином называют именно пространство России (в границах Российской империи или Советского Союза), то есть северную часть материка, для которой характерны определённые географические особенности, и прежде всего – континентальный климат с очень холодной (по сравнению с другими историческими макрорегионами) зимой, с чем связаны и особенности хозяйства. Европа в этом смысле – западный сосед Евразии с мягким океаническим климатом, гораздо более благоприятным для земледелия.

А вот «Азия» предстаёт как нечто эфемерное. Кожинов неоднократно говорит о взаимодействии России с «азиатскими» народами, имея в виду прежде всего кочевников тюркского и монгольского происхождения. Но позволительно спросить: что у этих кочевников общего, к примеру, с Китаем, Японией или Индией? Что общего у Ирана с той же Японией или у Китая с Саудовской Аравией? Ни раса, ни язык, ни религия, ни способ хозяйствования. Не является ли «Азия» лишь условным обозначением для всего, что не Европа и не Россия-Евразия? Она распадается на три или четыре макрорегиона, вполне сопоставимых с теми же Европой и Евразией: это Исламский мир, Южная Азия (индийская цивилизация), Восточная Азия (в её основе – цивилизация Китая) и, возможно, не успевшая в полной мере развиться под прессом великих соседей цивилизация Юго-Восточной Азии.

В любом случае, евразийские кочевники не относятся ни к одной из этих цивилизаций и, как и русские, принадлежат именно к Евразии в узком смысле слова. Столь же очевидно, что русские не могут «раствориться» в их массе – хотя бы потому, что русских гораздо больше, чем представителей этих народов. Жители Китая, Индии, арабских стран гораздо более многочисленны, но как раз они-то к Евразийскому макрорегиону не относятся и так же чужды ему, как и европейцы. (Не лишена интереса мысль Кожинова, что для стран Запада характерна «номократия» – власть закона, для Востока «этократия» – власть обычая, а для России «идеократия» – власть идеи. Но это всё же несколько условная схема).

Говоря о Куликовской битве, Кожинов в значительной мере «переворачивает» её трактовку, бытовавшую в западнической историографии. Ещё С.М. Соловьёв характеризовал это событие как «победу Запада над Востоком». Но фактически речь должна идти о том, что интересы Запада представлял в этом историческом столкновении не Дмитрий Донской, а его противник Мамай. По отношению к властям Золотой Орды он выступал как узурпатор, а «спонсорами», организаторами, да и прямыми участниками его похода были генуэзцы, за которыми стояло папство. То есть это был своего рода «крестовый поход» против Руси, только совершённый преимущественно руками не христиан, а мусульман из Крыма (впрочем, и христиан разных конфессий, и представителей других религий в войске Мамая было достаточно). И Востоку (Евразии) удалось отстоять свою независимость от Запада.

Другой вопрос – его Кожинов также не решает в полной мере – почему только Россия смогла создать на Евразийском пространстве устойчивое государственное объединение, тогда как предыдущие попытки в итоге провалились?

Неустойчивые государственные образования раннего Средневековья мы не берём, но вот хазарская «попытка» заслуживает серьёзного внимания. Кожинов значительную часть своего труда «История Руси и русского слова» посвящает именно Хазарскому каганату и русско-хазарским взаимоотношениям (основываясь при этом на глубоких разработках отечественных историков). Важнейшим фактором слабости этого государства надо признать его «паразитический» характер: экономической основой каганата была транзитная караванная торговля. Кроме того, после принятия иудаизма как официальной религии было закреплено разделение общества на «полноправных» иудеев (то есть рождённых в этой религии, которая вообще не приветствует прозелитизма), связанную с ними тюркскую верхушку, наёмную мусульманскую гвардию и огромную массу «людей третьего сорта» – христиан и язычников. Понятно, что такое общество было неустойчивым и рухнуло после победоносного похода Святослава.

Следующая – монгольская – попытка также оказалась неудачной, хотя на какое-то время и была создана крепкая государственность, основанная на широкой веротерпимости. Принятие ислама в XIV веке также отделило правящую знать от широких масс, а кроме того, поставило государство в «идеологическую зависимость» от соседней – ближневосточной мусульманской цивилизации. Перед нашими глазами пример Индии, господство мусульман в которой ослабило страну, парализовало её способность к сопротивлению и привело в итоге к превращению её в колонию Великобритании. Нет сомнения, что и Россию в случае продолжения ордынского господства ждала такая же судьба: Орда неминуемо рухнула бы, но слабая Россия к тому времени стала бы жертвой западных соседей.

Но главное в том, что обе этих империи – хазарская и монгольская – в экономическом плане опирались на кочевое скотоводческое хозяйство (не считая транзитной торговли). И смена этого типа экономики на более производительную – земледельческую – была неизбежна. И тогда на сцену Евразии как главная сила вышли русские.

Характерно, что русские ассимилировали финские народы Северной Руси (занимавшиеся охотой, рыболовством и частично животноводством), расселились в степях Причерноморья, Нижнего Поволжья и Южной Сибири, но земледельческие народы Среднего Поволжья – казанские татары, чуваши, марийцы, мордва – сохранили свои этнические территории и вместе с русскими приняли участие в дальнейших колонизационных процессах. То есть в «экономическом соревновании» выиграли те народы, для которых характерен более производительный тип экономики. При этом речь не идёт о том, что земледелие само по себе «лучше» кочевого скотоводства, а лишь о том, что на одной и той же территории оно может прокормить большее количество людей. Поэтому и кочевые народы, такие как казахи или калмыки, не исчезли с лица земли, а сохранили те территории, которые непригодны для земледелия, но вполне годятся для скотоводства. (В скобках сделаем необходимое примечание: казанские татары, потомки волжских булгар, в составе Золотой Орды были не «господствующим этносом», а таким же угнетённым кочевой элитой народом, как и русские, хотя и исповедовали одну с ней религию и говорили на очень близком языке). Ещё Н.Ф. Фёдоров подчёркивал важность миссии русского народа именно как носителя земледельческой культуры: «обращение степи в поле».

Другим неудачным «евразийским» проектом можно считать литовский. Литовцы в XIV веке подчинили едва ли не большую часть русских земель и вполне могли бы стать «объединителями Руси», тем более что основным языком великого Княжества Литовского стал русский. Но здесь вмешался религиозный момент: Литва тесно сблизилась с Польшей, приняла католицизм и превратилась, по словам Кожинова, в «задворки Европы». А если точнее, то западные земли России (Украина и Белоруссия) на протяжении нескольких веков были колонией польско-литовского государства, как одной из колониальных держав Запада. И русско-польские войны – это были именно антиколониальные войны, что, к сожалению, практически не учитывается нашей исторической наукой и общественным сознанием, да и в культуре (за исключением «Тараса Бульбы») отражения не нашло. Присоединение же Сибири, помимо прочего, стало «обеспечением тыла» в этой борьбе, затянувшейся до конца XVIII века. А потом Польшу в качестве «авангарда» Запада сменили другие силы. Впрочем, мы уже далеко отклонились от идей В. Кожинова, но что поделаешь – его изучение стимулирует работу собственной мысли…

***
Другая важнейшая тема историософского творчества Кожинова – история России в XX веке и, конечно, русской революции. И здесь он приходит к выводу, который вполне можно счесть «марксистским»: «великие революции совершаются не от слабости, а от силы, не от недостаточности, а от избытка». Это относится и к английской революции, разразившейся в то время, когда Англия стала «владычицей морей», и к французской (Франция в конце XVIII века явно доминировала в Европе), и к русской. Начало XX века – это бурный экономический, демографический рост страны, рост культуры, науки, техники. То есть, если выражаться в марксистской терминологии – тот самый «рост производительных сил», который требовал смены производственных отношений.

Кожинов об этом сближении с марксизмом прямо не говорит, да и опирался он, по всей вероятности, не на марксистскую, а на тесно с ней связанную гегелевскую методологию. Недаром ещё в 60-х гг. группу молодых литературоведов, в которую Кожинов входил вместе с Г. Гачевым, П. Палиевским, Д. Урновым и др., именовали «младогегельянцами». Хотя впоследствии он подчёркивал «монологичность» гегелевской диалектики, вообще характерную для западной культуры – в противовес русской «диалогичности» («Западная литература в отличие от русской являет собой как бы монолог, не подразумевающий во “внешнем” мире равноценного другого субъекта, от которого ждут необходимого ответа, признания, суда»).

Во всяком случае, в кожиновской историософии мы видим ярко выраженное представление об «объективных процессах», о «воле самой истории», которая и направляет действия отдельных людей и целых народов. Такое впечатление, что имеется в виду некая пантеистическая «мировая душа» (или гегелевское «развитие абсолютного духа»). И эта «объективность» иногда играет с Кожиновым злую шутку.

Так, характеризуя эпоху 1930-х годов, он неоднократно подчёркивает, что эта самая «воля истории», независимо от желания советского руководства, вела страну по пути возвращения от «революционности» к «традиционным ценностям». Ссылаясь на Троцкого, он даже трактует этот процесс как «контрреволюцию» (только, разумеется, с противоположным знаком). Но здесь мы имеем дело с недооценкой социально-экономического строя. Ведь, если вдуматься, возрождение семьи в социалистическом обществе было неизбежным именно потому, что социализм в первоначальной стадии в России к тому времени уже победил.

Это ни в коей мере не было «контрреволюцией», возвращением к старому строю, поскольку именно капитализм в своём развитии несовместим с традиционными ценностями, с семьёй, моралью и т.д.: там, где господствуют деньги, всё остальное теряет своё значение и превращается в предмет купли-продажи, что нам и демонстрирует современный Запад. Капиталу нужен атомизированный индивид, свободный от всех человеческих привязанностей – идеальный потребитель. Социалистическое же общество может строить только полноценная личность, соединённая с обществом многообразной системой связей – не только производственных, но и семейных, дружеских, культурных. Так что социалистическая революция была именно спасением для семьи и морали, а «нравственный упадок» 20-х годов был следствием не революции как таковой, а влиянием метастазов капитализма в виде НЭПа при одновременном снятии прежних идеологических ограничений. Свёртывание НЭПа и стало причиной отказа от «нигилизма», возрождения морали и традиционной культуры, только уже в новых формах, освобождённых от собственнических и товарно-денежных отношений, которые могут только искажать их.

Между прочим, этот характерный для Кожинова «объективизм» сейчас может стать опасным, ведь если «большевистский режим» якобы переродился и стал национальным, то и сегодняшняя капиталистическая власть под влиянием «объективных процессов» тоже может переродиться. И, как нас уверяют со всех сторон, уже переродилась, или перерождается, или вот-вот начнёт. И в этом уверена чуть ли не большая часть наших «патриотов», противопоставляющих разрушителю Ельцину «государственника» Путина. Хотя очевидно, что для настоящего, не на словах, патриотического перерождения необходим экономический базис в виде общественной собственности на средства производства. Иными словами, политическая и культурная «национализация» невозможна без национализации экономической. Если господствует рынок, то и средства устремляются туда, где их выгодней вкладывать, то есть в страны Запада и в тёплые края. А одурачивание народа псевдопатриотической риторикой продолжается…

Впрочем, это отступление. Кожинов умер в 2001 году, находясь в жёсткой оппозиции к власти, и мы не может сказать, какой точки зрения он бы придерживался сегодня. Мы можем лишь анализировать его наследие и предостерегать осваивающих его от возможных ошибок и увлечений.

Итак, Кожинов исходит из «воли самой истории». Впрочем, в статье «Российская цивилизация: специфика и проблемы» (1998) он признаётся, что «склонен считать, что если бы, предположим, Февральская революция не потерпела бы крах через 6 месяцев, а стала бы каким-то длительным состоянием, произошло перенесение западных порядков, начиная с экономики и кончая идеологией, в Россию – вполне возможно… исчезла бы напрочь и соборность, и стремление к справедливости, и прочее». Правда, тут едва ли оправданно в качестве некой важнейшей грани выделяется именно Февраль: ведь проникновение в Россию «западных порядков», превращение её в часть мировой капиталистической системы началось задолго до 1917 года. Но, так или иначе, «воля истории», похоже, в этом варианте уже оказывается бессильной.

Сам Кожинов предостерегает от идеализации дореволюционной России. Сложно его отношение к фигуре Столыпина. С одной стороны, он как бы соглашается с тем, что это был «выдающийся государственный деятель». Но когда речь заходит о конкретных результатах его деятельности, от «величия» не остаётся буквально ничего. Его «аграрная реформа» ставила целью переделку сельского хозяйства России по западному образцу и была обречена на провал. Известна громкая фраза Столыпина: «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России». Но как раз столыпинская аграрная реформа, раскалывающая крестьянство на обеспеченное меньшинство и обездоленное большинство, и не могла не привести к скорому социальному взрыву. Понимая это, Кожинов «выгораживает» Столыпина, говоря о том, что он на самом деле не стремился разрушать общину и вообще не был разработчиком «своей» реформы, её ему навязали и т.д. Правда, и в этом случае непонятно, в чём заключается его величие как государственного мужа…

Другая важная тема, относящаяся к эпохе Революции – это Гражданская война. Здесь Кожинов развенчивает миф о Белой армии как «монархистах» и борцах за восстановление «исторической России». Он на многих примерах демонстрирует, что на самом деле «белые» в подавляющем большинстве были «февралистами», сторонниками того пути, по которому Россия пошла в Феврале 1917 года и с которого её столкнул Октябрь. Многие из лидеров белого движения сами были активными участниками февральских событий и ярко выраженными либералами.

А ведь именно Февраль привёл к развалу страны, именно летом 1917 года провозгласили свою независимость Украина, Молдавия, Закавказье и т.д., хотя сейчас это принято приписывать последствиям Октября. От себя отмечу, что после известных событий на Украине со сносом памятников Ленину в некоторых кругах стало принято иронизировать: мол, украинские «самостийники» уничтожают памятники создателю независимой Украины, своему «духовному отцу». Разумеется, это прямо противоположно реальности: распад России начался до большевиков и без большевиков, им же пришлось Россию собирать заново по кусочкам и восстанавливать единое государство – в виде Советского Союза. Так что «самостийники» (которых у нас неправильно называют «украинскими националистами») со своей точки зрения «правы»: другое дело, что сама эта точка зрения преступна, и прежде всего по отношению к самому украинскому народу.

Так или иначе, «белые» в ходе Гражданской войны сражались вовсе не за интересы «единой и неделимой России», как гласили их лозунги, а как раз наоборот – за интересы западных «союзников», которые в единстве России и самом её существовании отнюдь не были заинтересованы. А. Колчак сам говорил о себе как о «кондотьере» и был, по словам Кожинова, «прямым ставленником Запада». Так что нынешнее самоотождествление некоторых монархистов с «белым движением» и само понятие «белые патриоты» – как минимум, следствие непонимания исторической реальности. И это блистательно показал в своих работах Кожинов.

Обращаясь к более поздней эпохе коллективизации, Кожинов, в соответствии с устоявшимися взглядами, говорит о ней как о трагедии русского крестьянства. Но и здесь его отношение двойственно: ведь на пути развития индивидуальных крестьянских хозяйств страна не могла получить нужного количества хлеба для обеспечения городского населения. А рост городского населения был необходим для проведения индустриализации, которая, в свою очередь, независимо от идеологий была необходима в преддверии новой мировой войны. Дать хлеб могли только крупные хозяйства, и вопрос был лишь в том, какие это должны быть хозяйства – частные латифундии или коллективные и государственные. Ясно, что социалистическое государство никак не могло пойти по первому пути, и коллективизация была единственно возможным решением проблемы.

И она дала эффект: после кратковременного спада начала 30-х гг. хлеба в стране стало больше, чем при НЭПе или до революции (в 1913 году 86 млн. тонн зерна, в 1937 – 97,4 млн.). Но главное, что в те же годы произошёл беспрецедентный в мировой истории промышленный рост, и Советская Россия по многим экономическим показателям вышла на передовые позиции.

Наконец, важнейшая тема – это Великая Отечественная война. Её Кожинов трактует как геополитическое столкновение между Россией-Евразией и Западом, продолжение столкновений, идущих на протяжении тысячелетия – с первой войны между Русским государством и принявшей католицизм Польшей. Гитлеровская Германия (как полутора веками раньше наполеоновская Франция) фактически объединила вокруг себя всю Европу, так что надо вести речь не о борьбе огромного Советского Союза против «маленькой Германии», а о борьбе против всей Европы, за исключением Англии, которая занимала выжидательную позицию. И последующее открытие нашими западными «союзниками» в 1944 году «второго фронта» было направлено не столько на скорейший разгром Германии, сколько на то, чтобы не допустить Красную армию к Ла-Маншу…

В исторических произведениях Кожинова поднимается ещё много интереснейших тем, но в рамках небольшой статьи нет места для их подробного разбора. Их надо не пересказывать, а внимательно читать и анализировать (не всегда слепо доверяясь автору).

***
«Истинная цель, – подчёркивал Кожинов, – в том, чтобы срастить времена, а не в том, чтобы ещё раз – хоть и с иной “оценкой” – противопоставить историю до 1917-го и после него». Согласно его концепции, Советский период – такая же составная часть российской истории, как и более ранние эпохи, Россия в очередной раз как бы восстанавливается после слома, сохраняя свои основные черты.

Вадим Кожинов в русском патриотическом движении не примыкал ни к «левому», ни к «правому» лагерям. Недаром В. Бондаренко в своей книге «Пламенные реакционеры» включил очерк о нём в третью рубрику: не в «Красный лик» или «Белый лик», а в «Русский лик», как бы преодолевающий этот раскол (конечно, название это, как и название самой книги, едва ли удачно: разве первые два «лика» – не русские?). «На монархистов и коммунистов, – вспоминает писатель Н. Дорошенко, – на православных верующих и невоцерковлённых, на патриотов-демократов и патриотов-сталинистов он смотрел с одинаково живым сочувствием, как на кипящий котёл, в котором, может быть, какая-то русская уха сварится».

О развитии своих взглядов Кожинов говорил так: «Признаюсь со всей определённостью, что в своё время и сам я безоговорочно “отрицал” то, что совершалось в России с 1917 года. Но это было… как раз в “разгар” хрущёвского правления, а к середине 1960-х годов сравнительно краткий период моего радикальнейшего “диссидентства” уже закончился… И к рубежу 1980-1990-х годов, когда всё нараставшее множество авторов с нараставшей яростью начало проклинать Революцию, я воспринял это как совершенно поверхностную и пустопорожнюю риторику».

Как отмечал Владимир Осипов (сам как раз явно примыкающий к «правым патриотам»), главной темой для Кожинова стала проблема «Россия и социализм»: «Он чувствовал призванность России, её мессианскую роль… И, он, как мне думается, склонялся к тому, что миссия России – это всё-таки движение к социалистическому идеалу в русском его воплощении».

Действительно, Кожинов отмечал, что социалистические идеи в России были приняты не только революционными демократами, но и представителями, казалось бы, противоположного политического лагеря – славянофилами. Для них была неприемлема частная собственность, особенно на землю, и они исходили из того, что земледельческая община рано или поздно может породить и общину промышленную, которая и станет основой некапиталистической экономики России.

Философ Юрий Ключников приводит слова Кожинова из беседы с ним: «Советская власть, особенно на первом этапе, впервые в истории отвела деньгам второстепенную, даже третьестепенную роль. Россия всегда тяготела именно к такому положению дел – уходу из-под власти золотого тельца. Это ведь основа христианства – утвердить власть Бога над мамоной. Хотя ни одна церковь в мире, в том числе и наша, с такой христианской задачей не справилась».

Впрочем, исходя из своего общего «объективистского» мировоззрения, Кожинов полагал, что социализм победит даже не потому, что это соответствует русским ценностям, а просто потому, что к этому идёт вся мировая история, включая и те процессы, что протекают в странах Запада (в частности, постоянный рост государственного, «выключенного» из рынка сектора экономики).

Закономерным результатом эволюции взглядов Кожинова стало его участие в президентских выборах 1996 года в качестве доверенного лица кандидата от КПРФ Г.А. Зюганова. Он всё чаще выступал в лево-патриотической прессе.

***
В завершение статьи уместно сказать о себе, о своём восприятии трудов Кожинова. Я познакомился с ними в возрасте 17-18 лет, и они существенно повлияли на моё мировоззрение. Тогда, при характерной для этого возраста «каше в голове», я склонялся к «правому патриотизму» (хотя антикоммунистом никогда не был), и книги Кожинова помогли преодолеть этот перекос. Они подготовили меня к восприятию трудов другого крупнейшего мыслителя современности – Сергея Кара-Мурзы, благодаря которым я окончательно избавился от «детской болезни правизны» и пришёл к социалистическим идеям (а через несколько лет вступил в Компартию). Для человека, впитавшего «правую» версию патриотизма, трудно сразу принять другую точку зрения, а «объективист» Кожинов даёт как бы промежуточный вариант, развенчивая «правые» мифы (о них уже шла речь – миф о Столыпине, о «белых монархистах» и т.д.) и расчищая в сознании место для восприятия правильных представлений о Советской цивилизации.

Павел ПЕТУХОВ
теория, патриотизм, история, наука, идеология, персоналии